Я долго не буду читать эту книгу, потому что все мои книжные полки заставлены томами, которые я еще не до конца прочел, томами о времени, связанном с Игорем Петровичем Владимировым. Я отлично помню все, что с ним связано: творческий процесс, режиссуру, поездки по стране, мужские отношения. А еще есть воспоминания из детства. Я просто влюбился в его Скворешню из "Тайны двух океанов", я хотел быть таким, как он. Я понимал, что не смогу быть такого роста, никогда не буду служить на подводной лодке. Но ощущение быть таким, как герой Владимирова, осталось.

Он для меня всегда оставался вожаком. Во всех состояниях, при всех удачах и неудачах. Для всех ленсоветовцев это был Господь Бог. Недаром, когда я пришел в театр, все его звали Шеф. Все шептали за кулисами: Шеф идет, Шеф идет. Такое западное слово, которое очень точно характеризовало и самого Игоря Петровича, и наше отношение к нему.

Он очень по-доброму относился ко всем юным щенкам, типа меня. Моя семья много лет была знакома с Владимировым. Папа называл его Игорь. Папа служил в театре имени Комиссаржевской, за кулисами которого я околачивался с раннего детства. Алиса Бруновна, тогда еще просто Алиса, придя работать в Комиссаржевку, как-то позвонила домой моему папе и попросила: "Скажите своему мудаку, чтобы он не называл меня тетей". Алиса еще первых шагов не сделала в театре Комиссаржевской, а я там уже был хозяином. И все артисты, в том числе знаменитые, были для меня просто дяди и тети. И все матерились. Пили водку. Я знал про всех всё. И тогда уже понял, что самое лучшее: это пойти в артисты. Пей и ничего не делай. Сейчас, конечно, у меня совершенно другое отношение к актерской профессии. Но первые впечатления были именно такими.

Игорь Петрович Владимиров – это для меня непререкаемый авторитет и главный ориентир в театре, другого быть не может. С его уходом мое причастие к театру закончилось. Я был жёсток в отношении других предложений. Меня приглашал Олег Николаевич Ефремов – я был очень вежлив с ним. Меня приглашал Эфрос – я был очень груб с ним. Эфрос мне сказал: "Вначале Вы мне понравились, а потом не понравились". На что я ответил: "А Вы мне сразу не понравились". И попрощался. Предать Владимирова было невозможно.

Невозможно было сниматься, потому что у меня было тридцать шесть спектаклей в месяц, вся массовка и прочее. Шеф писал на сценариях: "В свободное от работы время". Крутись, как хочешь.

Было время, когда мы долгие месяцы с ним ездили по стране с концертами. Это незабываемо. Игорь Петрович что-то рассказывал со сцены, потом произносил: "А сейчас я сделаю так (хлопает в ладоши) – и выйдет Боярский".

Свою книгу он надиктовывал, когда бросил пить. Бросив пить, он невероятно изменился, стал строже, рациональнее. Вам повезло, что запись происходила с определенными людьми. Если бы я записывал за ним, то 99,9% из всего, что я от него слышал, осталось бы "за кадром": я не трепач. Написал бы: Игорь Петрович очень хороший. И всё!

Я помню его руку, с отсутствующей мякотью между большим и указательным пальцем, помню голос, интонации, очень большой рот. Эти воспоминания – существо моего бреда, моей мечты перед сном, моего возвращения в самые лучшие годы. Помню безумное количество капустников. Помню, как мы выступали с Равиковичем, а Владимиров, глядя на нас, издавал рев, трясся от смеха и плакал. Так, как смеялся Владимиров, никто не смеялся – до судороги, до слез.

У нас была мужская компания, мы позволяли себе очень много, и с огромным удовольствием. Мужик Игорь Петрович был настоящий. Какой он был режиссер – пусть судят театроведы. Но к нему так хотелось, хотелось в театр: не прогулять, а, наоборот, прийти пораньше, чтобы поскорей с ним встретиться, чтобы он анекдот рассказал, посмотрел тебя на сцене. Самое главное – реакция Владимирова. Плевать на весь зрительный зал. Абсолютно. Ради него одного стоило играть, работать. Сейчас нет такого человека, которому мне бы хотелось понравиться, особенно среди мужчин. Он был в этом смысле человек уникальный.

Отдельная история – как он общался с чиновниками. Он смотрел на них совершенно тупыми, белыми глазами. Из того, что они говорят, не понимал ничего. Они, видимо, думали, что он, во время их наставлений, о чем-то глубокомысленно рассуждает. А он их просто не понимал: идиоты сидят какие-то. Они уходили – он матюгнется пару раз, и всё.

По наличию юмора и людей, которые к нему тянулись, Владимиров – один из самых богатых людей на земном шаре. Гена Гладков пропадал у Владимирова, писал лучшую музыку, каламбурил. Кирилл Ласкари, Вася Ливанов, куча композиторов… Жванецкий не выходил из нашего театра. Петренко был обычным артистом, равным почти всем, кто работал на сцене.

Владимиров никому не завидовал, ни перед кем не угодничал. Наверное, он реагировал на критику, но я не видел, чтобы он обижался. Сам был хлестким в выражениях, мог очень сильно обидеть, но эта обида не касалась сердца. Все шло на пользу: это подстегивало тебя. И давало тебе шанс.

В институте я учился у Макарьева. Когда Макарьев посмотрел "Укрощение строптивой" в постановке Владимирова, он сказал нам, своим студентам: "Деточки, это же ужасно. Так нельзя – это же классик. Что они творят?" Ну и я стал повторять за Макарьевым: "Ха, Ленсовета – ужас". А потом, когда меня не взяли ни в один театр, я пришел к Игорю Петровичу. Он меня взял только потому, что я спел ему: "Ничего на свете лучше не-е-ту..." Владимиров сказал: "О! Ничего не умеет, а петь может". Своим ученикам говорил: "Посмотрите на Боярского: ничего не умеет, а споет и вроде на месте".

Я благодарен своему отцу, своей маме, за все, что через них мне Бог послал, учителям своим, но львиную долю в становление меня как актера и как человека внес Владимиров.

Актеру нужно уметь воровать. Нужно стоять за кулисами и у каждого воровать, воровать, воровать. Я воровал у Фрейндлих, у Петренко, у Солоницына, у Равиковича. У плохого артиста, у хорошего. За это воровство не посадят, за это только наградят.

Один Сергей Мигицко мог с Владимировым на "ты" говорить. В шутку, конечно. Я приближался к этому, но до амикошонства не доходило никогда. Я с ним достаточно часто выпивал. Я и сейчас человек пьющий. Но без Владимирова не то. Владимиров это делал так вкусно, так прекрасно. Он ждал, когда все выпьют по рюмочке, по второй, по третьей, по четвертой, потом свою порцию в четыре рюмки выливал в стакан – и пил залпом. Беседовал. Потом мы опять по второй, по третьей. Он один раз за четверых. С утра – у всех болит голова, жить не хочется, а он побрит, с юмором, без тени похмелья.

В общем, я научился у него жить.

Меня не привлекает ни один театр, ни один режиссер, каких бы семи пядей во лбу он ни был. Режиссеров много хороших, но люди они, как правило, не интересные. А он был такой интересный! Он ходил весь в пепле, плакал, смеялся, у него все всегда было расстегнуто – вверху, внизу. Ему было плевать, во что он одет, на чем он ездит. Он же был нищ абсолютно. Материальные достижения – "Волга", кожаный пиджак и сигареты "ВТ" – это предел.

Я был утвержден на роль Клеанта в спектакле "Пенелопа". Выход мой в первом акте, после пролога. Пролог репетировался долго: полгода, и даже больше. Во время репетиций я спокойно сидел с рабочими за кулисами и пил водку. В конце каждой репетиции Владимиров кричал: "Клеант на сцену!" Я выскакивал – начинал либо прыгать, либо скакать, либо раздеваться. Каждый раз все было по-новому, я был вдохновлен. Я знал, что Владимиров без меня не сможет закончить репетицию. Спектакль не вышел, Клеанта я не сыграл. Разве что, в этюдном порядке. Станиславский был бы рад. И вот конец сезона – выходит Владимиров, говорит: "Я чрезвычайно недоволен этим сезоном, репетировали из рук вон плохо. Единственный человек, который меня устраивает – Михаил Боярский. Всегда готов, энергичен – учитесь у него".

Я не знаю, с кем можно сравнить Владимирова? С Высоцким? Нет. Высоцкий все-таки был человеком земным, а Владимиров – с неба. Он был одухотворен тем, что исчезло. Повесили барельеф Владимирова в театре – это не он. Он не на барельефе, он живой. Пока моя память жива, пока жива память о нем тех людей, которые находятся в этом зале, он полноценный гражданин этого театра.

Я – Буратино. Он меня вырубил из той дубины, которая ему досталась в руки. Уж не знаю, насколько он старался, но я кусок его работы, его души, которую он так щедро всем нам дарил.

Михаил Боярский
(подготовил Павел Чердынцев)
Петербургский театральный портал "ЖИЗНЬ - ТЕАТР", 22/03/2012